В то время как своеобразный сторож в образе женщины охранял решетку сада от шестерых злоумышленников, которых и заставил отступить от нее, Мариус находился возле Козетты.
Никогда еще усыпанное звездами небо не было так ясно, никогда еще деревья не трепетали так нежно, а травы не благоухали так сладко, никогда еще птички не засыпали в своих гнездышках под такой убаюкивающий шелест листьев, никогда еще ясное согласие природы так не соответствовало внутренней музыке любви, никогда еще Мариус не был так влюблен, так счастлив, так восторжен. Но он застал Козетту печальной: она плакала, глаза у нее были красны.
Это было первым облаком на горизонте царства чудных грез.
— Что с тобой? — было первым вопросом Мариуса.
— Ах! — проговорила она сдавленным голосом, опускаясь на скамейку возле крыльца.
Дождавшись затем, когда и Мариус, весь дрожавший от волнения, уселся рядом с нею, она продолжала:
— Отец сказал мне утром, чтобы я собиралась в путь, потому что у него есть дела, по которым нам обоим, быть может, придется уехать.
Мариус затрепетал с головы до ног. Когда жизнь кончается, умереть — значит уезжать, а когда жизнь только начинается, уезжать — значит умереть.
В течение шести недель Мариус мало-помалу, медленно, постепенно, с каждым днем все более овладевал Козеттой. Обладание это было чисто идеальное, но глубокое. Мы уже объяснили, что в первой любви душой овладевают раньше, чем телом, впоследствии тело берут раньше души, а душу иногда и вовсе не берут. Фоблазы и Прюдомы* оправдываются в этих случаях тем, что говорят: "Как же взять душу, когда ее не существует?" Но, к счастью, этот сарказм — богохульство; будь так на самом деле, тогда это было бы очень грустно. Итак, Мариус обладал Козеттой, как обладают духи, но он всецело охватывал ее своей душой и владел ею с ревнивою требовательностью. Он обладал ее улыбкой, ее дыханием, ее благоуханием, глубоким сиянием ее голубых глаз, нежностью ее кожи, когда дотрагивался до ее руки, прелестным родимым пятнышком на ее шее, всеми ее помыслами. Они условились никогда не спать, без того чтобы не видеть друг друга во сне, и держали эту клятву. Следовательно, Мариус обладал даже снами Козетты. Он постоянно любовался и иногда касался своим дыханием нежных завитков волос на ее затылке и думал про себя, что каждый из этих волосков принадлежит безраздельно ему, Мариусу. Он созерцал и обожал все вещи, которые она носила: ее бантики, перчатки, манжетки, башмаки. Все это было для него своего рода священными предметами, которые принадлежали ему. Он с невыразимой гордостью говорил себе, что он собственник тех хорошеньких черепаховых гребеночек, которые были у нее в волосах. Под влиянием глухо и смутно пробивавшейся чувственности он даже уверял себя, что не было ни одной тесемки на ее платье, ни одной петли в ее чулках, ни одной складки на ее корсете, которые тоже не были бы его собственностью. Около Козетты он чувствовал себя, как около своего имущества, около своей вещи, около своего деспота и вместе с тем — раба. Казалось, они до такой степени слились душами, что если бы каждый из них захотел взять свою душу обратно, то они не были бы в состоянии отличить их одну от другой. "Это твоя", — говорили бы они. "Нет, это моя!" — "Уверяю тебя, ты ошибаешься. Это я". — "Нет, то, что ты принимаешь за себя, это — я". Мариус был чем-то, что составляло часть Козетты, а Козетта была частью Мариуса. Мариус чувствовал Козетту живущей в нем. Иметь Козетту, обладать Козеттой было для него то же самое, что дышать. И вот среди этой веры, среди этого упоения, этого девственного, полного, блаженного обладания вдруг раздались роковые слова: "Нам придется уехать", то есть расстаться! Только тут он расслышал грубый голос действительности, кричавший ему: "Козетта — не твоя!" Мариус очнулся. Все эти шесть недель он, как мы уже говорили, жил вне настоящей жизни. Слово "уехать", равносильное слову "расстаться", сразу вернуло его к этой жизни.
Он не находил слов для выражения того, что в нем происходило. Козетта чувствовала, что его рука холодна как лед, и в свою очередь спросила его:
— Что с тобой?
Он отвечал так тихо, что Козетта едва могла расслышать:
— Прости, я не понял, что ты сказала.
Она повторила:
— Сегодня утром отец велел мне собрать все мои вещи и быть готовой к отъезду. Он сказал, что должен куда-то ехать и что хочет взять меня с собой. Для себя он велел приготовить небольшой чемодан, а для меня — большой сундук. Все должно быть готово через неделю. Ехать нам придется, кажется, в Англию.
— Но ведь это чудовищно! — воскликнул Мариус.
Несомненно, что в этот момент во мнении Мариуса никакое злоупотребление властью, никакое насилие, никакие ужасные поступки тиранов, вроде Тиверия и Генриха VIII, не могли сравниться по жестокости с бесчеловечностью Фошлевана, увозившего свою дочь в Англию ради того только, что у него там есть какое-то дело.
И молодой человек едва слышным голосом спросил:
— Когда ты уезжаешь?
— Точно не знаю, — ответила Козетта.
— А когда возвратишься?
— Тоже не знаю.
Мариус встал и холодно проговорил:
— Козетта, и вы поедете?
Козетта взглянула на него своими прекрасными глазами, полными смертельной тоски, и растерянно пробормотала:
— Куда?
— Да в Англию... Неужели поедете?
— Зачем ты говоришь мне "вы"?
— Я вас спрашиваю, вы поедете?
— Да как же мне быть, по-твоему?! — чуть не крикнула она, с видом мольбы сложив руки.
— Стало быть, вы едете?
— Раз отец едет...
— Значит, едете, да?
Козетта молча схватила руку Мариуса и крепко стиснула ее.
— Хорошо, — сказал Мариус, — в таком случае я тоже отправляюсь в путь, только в другой.
Козетта скорее почувствовала, чем поняла смысл этих слов. Она так сильно побледнела, что ее лицо выделилось в потемках резким белым пятном.
— Что ты хочешь сказать? — прошептала она.
Мариус взглянул на нее, потом медленно поднял глаза к небу и отвечал:
— Ничего.
Когда он снова опустил глаза, то заметил, что Козетта ему улыбается. Улыбка любимой женщины сияет и сквозь тьму.
— Какие мы глупые, Мариус! — воскликнула Козетта. — У меня сейчас блеснула прекрасная мысль.
— Что такое?
— Поезжай за нами. Я тебе сообщу, где мы будем, и ты приедешь.
Мариус вдруг пришел в себя. Он сразу спустился с облаков на землю, в мир действительности.
— Ехать за вами! — воскликнул он. — Ты с ума сошла! Ведь на это нужны деньги, а у меня их нет! Ехать в Англию?! Я должен более десяти золотых Курфейраку, одному из моих приятелей... Ты его не знаешь... Потом, у меня нет ничего, кроме старой шляпы, не стоящей и трех франков, старого сюртука, у которого не хватает спереди пуговиц, рваной рубашки и старых сапог. Последние шесть недель я об этом не думал, не говорил и тебе о своем положении. Ах, Козетта, ведь, в сущности, я человек очень жалкий! Ты видишь меня только ночью, поэтому и даришь мне свою любовь. Но если бы ты увидела меня днем, то бросила бы мне только подаяние! Ты хочешь, чтобы я ехал за вами в Англию?.. Но у меня нечем заплатить за паспорт!
Он бросился к ближайшему дереву и прижался лбом к его шершавой коре. Стиснув зубы и заломив руки над головой, он долго простоял неподвижно в таком положении, не чувствуя боли от жесткой коры дерева, не замечая, как кровь стучит у него точно молотками в висках. Дрожащий, готовый упасть от охватившей его слабости, он казался олицетворением отчаяния.
Прошло много времени — Мариус не шевелился. Находясь в сильном горе, человек иногда замирает. Наконец он обернулся, услышав за собой подавленные, тихие, жалобные звуки.
Это рыдала Козетта. Уже более двух часов она плакала возле Мариуса, точно впавшего в бессознательное состояние.
Он подошел к ней, упал на колени и, тихо простершись перед нею, нежно прикоснулся губами к кончику ее ноги, выступавшему из-под платья.
Она не препятствовала ему и молчала. Бывают минуты, когда женщина, подобно величавой богине, принимает поклонение любви, как нечто ей должное.
— Не плачь, — сказал он.
Она пробормотала сквозь слезы:
— Как же мне не плакать, когда, быть может, придется уехать, а ты не можешь ехать за нами!
— Ты любишь меня? — продолжал он.
Рыдая, она ответила ему тем райским словом, которое особенно нежно звучит именно сквозь слезы:
— Я обожаю тебя!
Он продолжал голосом, проникнутым беспредельной нежностью:
— Не плачь же! Ради своей любви ко мне не плачь.
— А ты любишь меня? — спросила она.
— Козетта, — сказал он, взяв ее за руку, — я никогда никому не давал честного слова, потому что боюсь напрасно давать его. Я постоянно чувствую возле себя близость отца. Но тебе я смело даю это честное слово, что, если ты уедешь, я умру.
В тоне этих слов было столько торжественности, столько спокойного величия и грусти, что Козетта невольно задрожала. Она ощутила тот внутренний холод, который производится мелькнувшей мимо нас неподкупной истиной.
Потрясенная до глубины души, Козетта перестала плакать.
— Теперь вот что, — сказал Мариус, — завтра меня не жди.
— Почему?
— Жди меня только послезавтра.
— Но почему же?
— Тогда узнаешь.
— Прожить целый день, не видя тебя? Да это невозможно!
— Пожертвуем одним днем, чтобы завоевать себе, быть может, целую жизнь... Да, — добавил Мариус как бы про себя, — этот человек никогда не изменяет своим привычкам и принимает только вечером.
— О ком ты говоришь? — спросила Козетта.
— Я?.. Я ни о ком не говорю.
— На что же ты надеешься?
— Подожди до послезавтра, тогда узнаешь,
— Ты этого хочешь?
— Да, Козетта.
Приподнявшись на цыпочки, чтобы быть повыше, она взяла обеими руками его голову и старалась прочесть в его глазах, какого рода он питает надежду.
— Да, вот что еще, — продолжал молодой человек, — на всякий случай тебе необходимо знать мой адрес. Мало ли что может случиться. Я живу у своего приятеля Курфейрака, улица Веррери, номер шестнадцать!
Он пошарил в кармане, достал перочинный ножик и его лезвием нацарапал на штукатурке стены: "Улица Веррери, № 16". Козетта снова заглянула ему в глаза.
— Скажи мне, что ты задумал, Мариус, — умоляла она. — Ради бога скажи, чтобы я могла спокойно спать эту ночь!
— Я думаю только о том, что невозможно, чтобы Бог захотел нас разлучить. Жди меня послезавтра — вот все, что я могу пока сказать.
— Что я буду делать до тех пор? — жалобно проговорила Козетта. — Тебе хорошо: ты на свободе и можешь идти куда хочешь... Какие счастливцы мужчины! А я должна оставаться в четырех стенах одна-одинешенька! Ах, как мне будет грустно! Что же ты будешь делать завтра вечером?
— Кое-что попытаюсь сделать.
— В таком случае я буду молиться Богу, чтобы он помог тебе. Я не стану расспрашивать тебя больше, раз ты не хочешь сказать сам. Ты — мой господин, и я буду слушаться тебя во всем. Завтра я весь вечер буду петь из "Эврианты" то самое, что тебе так понравилось, когда ты потихоньку подслушивал у меня под окном. Но послезавтра приходи пораньше. Буду ждать тебя ровно в девять часов, так и помни... Господи, как плохо, что дни такие длинные! Слышишь, ровно в девять часов я буду здесь, в саду!
— И я тоже.
И молча, движимые одной и той же мыслью, увлеченные теми электрическими токами, которые держат любящих в беспрерывном общении, упоенные нежностью даже в горе, они, сами того не замечая, упали друг другу в объятия и слились устами, между тем как их полные восторга и слез глаза созерцали звездное небо.
Когда Мариус вышел из сада, улица была пуста. В эту-то именно минуту Эпонина и кралась вслед грабителям, направлявшимся к бульвару.
В то время когда Мариус, прислонясь головой к дереву, предавался своему отчаянию, у него в голове зародилась мысль, и он решил попытаться осуществить ее, хотя отлично сознавал, что едва ли она осуществима.
© «Онлайн-Читать.РФ», 2017-2024
Обратная связь